Когда я был мальчик, у меня появился младший брат. Вдруг. Ни с того ни с сего.

Я всегда хотел собаку. Если нет – морскую свинку. На худой конец, пару волнистых попугайчиков.

Взамен появился брат.

Его принесли большого, красного и лысого.

Так он у нас и поселился в детской деревянной кроватке с решётками.

Места и так не хватало: кроватку втиснули между моим диванчиком и этажеркой со слонами.

– Видишь, это твой младший братик, – сказала мама, – правда, он милый. Будешь его любить и играть с ним.

– А когда подрастёт, и защищать, – сказал отец.

Ни защищать, ни любить брата мне не хотелось. И уж играть – и тем более.

Брат был противный, толстый, весь в перетяжках, дрыгал ногами и руками. И вопил.
Мы стояли над кроваткой и смотрели.

– Прелесть какая, – сказала мать, – весь в тебя, Боренька, – и прижалась к отцу.

– А понятливый-то какой, – умилялся отец. – Брат сводил глаза к носу, пускал пузыри и хрюкал.

Я понял: в моей жизни наступили перемены.

Скоро появилась сестра у Верки, моего девчачьего друга, и брат у Пехтеря. Пехтерь тоже мой друг. Мы делились кошмарами.

Мой младший брат был совершенно бесполезный: ни поиграть, ни поговорить. Ел, спал, орал – и всё.

– Какой у тебя братик чудный, – цокала языком соседка Зинаида Ивановна. – Лучше всех. Так бы и съела. Ам… – Врала. Она так и про папу говорила.

По правде, лучше брата было всё – и чиж, и мой велик, и даже Веркин кожаный мяч.
Чижом можно было играть битой.

Мячом – в «Штандер» или просто лупить ногами упругий кожаный бок.
На синем велике наматывать, хоть весь вечер, круги по двору.

А младшего брата можно было только любить.

– Сашенька, он же живой, – укорял отец, – задушишь.

– Не тырчи его, – кричала мать, – он не мяч и не собака какая-нибудь. Или лягушка. Он ребёнок!

По мне, и собака, и лягушка были лучше.
Вот с дворовым Фомкой можно было встать на четвереньки и сделаться собакой. Тогда Фомка лаяла, набрасывалась, визжала и лизала мокрым счастливым языком твоё лицо.

Лягушка была здоровская, скользкая, холодная, и от неё могли быть бородавки.

Лягушку надо было аккуратно брать обслюнявленными пальцами за бородавчатые бока… Она выпучивала глаза и раздувалась, как меха в кузнице…
Даже розовый дождевой червяк был веселее брата.

Я научился делать вид, что ем его: клал червяка под язык и притворялся, что глотаю. Верка с Пехтерем визжали и покатывались от смеха.

А брат только скучно ломал своим дурацким совком мои куличи. Кулич за куличом. Я сидел на краю песочницы и лепил куличи его игрушечным ведёрком.
Лепил и лепил.

Он ломал и ломал.

Тогда я поймал ему лягушку.
Брат мигом запихал её в рот. Изо рта дрыгались одни лягушачьи ноги.

Я сразу зауважал его. И Пехтерь, и Верка тоже. Они сидели рядом в песочнице со своей мелюзгой.

– Во даёт, – сказали они, – как зомби-мертвяк! Теперь бородавки по всему лицу будут! Здорово!

Я отобрал лягушку. Лягушка ухромала. Мы переглянулись.

Пехтерь протянул мне длинного жирного червяка.
Я вытряс карманы. Взамен запихал пехтерьского красавца.

– Чур, расскажешь, – хихикнула Верка.

Когда вечером за столом началось:

– А ну-ка ложечку за мамочку. Ложечку за папочку. Ложечку за слоника… – я запрокинул голову и не спеша опустил в рот немного вялого после кармана, грустного червяка.

Матери стало плохо.

– Во даёт, – сказал отец.

Брат хрюкал от счастья и бил толстыми ладошками над головой. Я вытащил червяка и протянул брату. Он сунул червяка в рот и проглотил.

– Ужас какой, – сказал отец.

Мать снова побледнела.

Меня хорошо выпороли, но брата я зауважал окончательно.

Со временем брат перерос меня на голову. Теперь брат длинный, умный, говорит басом, у него большие седые усищи, две дочки и щетина от уха до уха. Как на щетках для одежды.

Может, это и его заслуга, а может, он тайком ест червяков.

Москва, 2013 год.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>